Не беда, что не сразу доходит наш голос до века, Не беда, что уходим мы раньше, чем голос доходит, Ведь не сразу священными стали Афины, и Дельфы, и Мекка, Да и тех уже слава, как солнце, зашла или ныне заходит.
И Пиндара строфа и слова Иоанна, как лава, остыли, Усмехнется душа на наивный призыв толмача – «не убий!». Сколько раз наше тело, и душу, и память убили, А бессильных убить выручал своим оком услужливый Вий.
Наши дети растерянно тычутся в землю своими губами, Но и эти сосцы истощили запасы надежды, желаний и сил, Не спасает уже ни пробитое небо, нависшее низко над нами, Ни истории миф, ни раскрытое чрево распаханных веком могил.
Все морали забыты, истрачены, съедены и перешиты. И религией скоро объявят и горький отечества дым. Наша жизнь и планета невидимо сходят с привычной орбиты. Так до наших ли детских забот – быть услышанным веком своим.
Не беда, что не сразу доходит наш голос до века, Не беда, что уходим мы раньше, чем голос доходит, Ведь не сразу священными стали Афины, и Дельфы, и Мекка, Да и тех уже слава, как солнце, зашла или ныне заходит.
И Пиндара строфа и слова Иоанна, как лава, остыли, Усмехнется душа на наивный призыв толмача – «не убий!». Сколько раз наше тело, и душу, и память убили, А бессильных убить выручал своим оком услужливый Вий.
Наши дети растерянно тычутся в землю своими губами, Но и эти сосцы истощили запасы надежды, желаний и сил, Не спасает уже ни пробитое небо, нависшее низко над нами, Ни истории миф, ни раскрытое чрево распаханных веком могил.
Все морали забыты, истрачены, съедены и перешиты. И религией скоро объявят и горький отечества дым. Наша жизнь и планета невидимо сходят с привычной орбиты. Так до наших ли детских забот – быть услышанным веком своим.
